Холодная земля отталкивала его. И стебли травы кололи, точно стрелы.
— Время, — сказал Ворон, опускаясь на плечо лежащего.
— Время ушло, — ответил его брат.
Снова заскулили койоты, и Повешенный встал. Память его была пуста, а тело — неуклюже. Первый же шаг опрокинул его навзничь. Хрустнул череп, встретившись с камнем, и койоты, понимая, что оставаться им голодными, завыли.
— Прочь! Прочь! — заорали Вороны. Они поднимались по спирали, а молнии расчерчивали небо крестами.
К утру Повешенный научился стоять. К полудню — идти, с хрустом переставляя палки-ноги. К ночи обнаружил железную дорогу и конский череп.
Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные балки, служившие опорой. Затем Повешенный поднял череп, вытряхнув гремучую змею, что свила гнездо внутри, и сказал:
— Золотая грива.
Ничего не произошло.
Мисс Эмилия Хандервуд считала себя женщиной современной и прогрессивной, а потому собирала жуков, писала в местную газету письма, обличающие провинциальный консерватизм и узость мышления, а также втайне сочувствовала неграм.
— Они почти как люди, — бывало, приговаривала она, глядясь в зеркало.
Отражение, конечно же, соглашалось и поджимало губки, отчего личико Эмилии Хандервуд обретало некоторую чопорность.
— Только черные, — завершала Эмили.
И отражение становилось прежним, весьма и весьма прехорошеньким. Данное обстоятельство, к слову, сполна искупало эксцентричность характера мисс Хандервуд.
Так уж повелось, что каждую среду Эмили совершала променад вдоль железной дороги. Проложенная недавно, она, вне всяких сомнений, являлась воплощением прогресса, который достиг и Города. Железной дорогой Эмили гордилась почти также, как собственными взглядами и выписанным из Старого света микроскопом.
— И женщине может быть открыт свет познания! — как-то заявила она на еженедельном собрании Любительниц Высокой Поэзии, чем вызвала горячие споры и недовольство: свет познания, отраженный на плошке с animalculus Левенгука, произвел на некоторых особ слишком уж сильное впечатление.
— В деле прогресса — выживет сильнейший, — позже бормотала Эмили, подписывая на томике Дарвина открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления, что в сложившихся обстоятельствах можно было считать вежливой формальностью.
Но в Городе формальностям придавали особое значение, да и была Эмили особой незлой, скорее уж взбалмошной. И ничем, кроме как волей Провидения, нельзя объяснить, что именно она встретила Повешенного.
А было это так: Эмили, заприметив очаровательнейший экземпляр Scarabaeus sacer из семейства Пластинчатоусых — что было просто-таки удивительно! — попыталась его изловить. Скарабей же, напротив, всячески старался избегнуть чести быть пойманным и засушенным во благо науки. Но при всем том он не спешил улетать, перепархивая со шпалы на шпалу, дразня Эмили агатово-черным нарядом надкрылий.
— Стой же ты! — шепотом велела Эмили, развязывая бант.
Конечно, использовать шляпку вместо сачка было не слишком правильно ни с точки зрения этики, ни с точки зрения науки, однако куда горшим было бы позволить скарабею скрыться.
И Эмили, прицелившись, метнула шляпку. А та, взмахнув атласными лентами, легла к ногам Повешенного.
— Опора долины ястреба позволяет упасть на плечи своим волосам. Я обагрил когти жадного орла — золотым, как шелк, — сказал Повешенный, поднимая шляпку.
И одел ее на конский череп.
— Что вы себе позволяете? — спросила Эмили, глядя, как скарабей исчезает под шпалой. — И кто вы такой будете?
Признаться, ей было несколько неуютно: во-первых, незнакомец если и походил на человека, то весьма отдаленно. Во-вторых, из живота его торчал обломок палки, а шею обвивала толстая веревка, хвост которой спускался до земли и волочился, оставляя преглубокий след. Но что было еще более удивительно, сам незнакомец следов не оставлял.
— В сердце я всегда ношу страх и тревогу, люди, слушайте мою влагу владыки мертвых… — произнес Повешенный.
И Эмилия Хандервуд, мужественно воздержавшись от обморока, предложила:
— А не желаете ли вы чаю испить?
Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее — на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его.
Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.
— Вздор какой, — сказала Эмили, отрываясь от наброска. — В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор.
Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному.
— Будьте добры повернуться. Ваш профиль восхитительно ужасен!
Эмили подумала, что этот профиль отличнейшим образом символизирует гнусность времен ушедших, тогда как микроскоп — напротив, времен будущих, прекрасных, пусть и различимых лишь в собранном линзами световом потоке.
Повешенный видел ее мысли также ясно, как дорогу и чудовище на ней. Ветер доносил запах дыма и жар пламени. И в истлевшем теле отголоском памяти рождался ужас, заставляя крепче хвататься за древко копья.
— Страшно теперь оглянуться: смотри! По небу мчатся багровые тучи…
— Что вы сказали? — вежливо поинтересовалась Эмили.
Чудовище приближалось. Оно летело, цепляясь за кости несчастного Змея. И тот, не в силах вырваться, кричал. Звук уходил в землю и, ударяясь в сухое русло Хвергельмира, летел назад, к Повешенному.
— … воинов кровь окрасила воздух…
— Кровь? Поверьте, здесь никогда и никого не убивали. По-моему, насильственная смерть — такой же пережиток прошлого, как и манера носить с собой черепа. В современном обществе это неприемлемо.
— … только валькириям это воспеть…
Грохот близился, а небо оставалось пустым.
И Повешенный зажмурился. Кто он таков, чтобы спорить с богами?
— Извините, — попросила Эмили, когда фарфоровые чашки перестали прыгать по столу. — Но не могли бы эту палку вынуть? На время. Всего лишь на время.
Негнущимися пальцами Повешенный дернул обломок древка. Клинок копья зацепился за ребра и, хрустнув, отлетел.
— Замечательно! — Эмили изобразила лучшую свою улыбку.
Чудовище приходило еженедельно. Повешенный чуял его приближение задолго до момента, когда закопченная туша проламывала горизонт. Плюясь дымом и пламенем, она подползала к городу и останавливалась, чтобы поглазеть на Повешенного. Он в свою очередь смотрел на него.
Зверя звали Паровоз. Эмили утверждала, что бояться его не стоит, поскольку Паровоз и Железная дорога — вещи полезные, но Повешенный видел истинную суть.
Раскаленные докрасна железные кости, кипящую кровь и шкуру, пробить которую не смогло бы ни копье, ни меч, ни даже молния. Он был огромен. Силен. И почитаем людьми.
Он был новым Богом и желал, чтобы Повешенный тоже склонился перед его мощью.
Осколок копья требовал иного.
Повешенный не знал, где правда, и вскоре перестал ее искать.
Он просто был, проходя сквозь череду дней, одинаковых, как чашки из вечного сервиза Эмили Хандервуд. В этом существовании находилось место для воскресных проповедей и субботних чаепитий, устраиваемых на Большом камне. Повешенный выносил столы и расставлял их крестом, пусть форма эта вызывала смутное отторжение, как и черные скатерти, что появлялись из корзины кривой старухи. Скатерти были накрахмалены и, расправляясь, хрустели. Старуха морщилась и убирала вуаль с лица. Тогда Повешенный отворачивался, не смея глядеть: казалось, старуха смеется над ним.
Накрыв столы, она исчезала, оставляя смутно знакомый запах, разгадать который у Повешенного не получалось. Да и жил этот запах сущие мгновенья. А стоило ему исчезнуть, как Повешенный забывал и о старухе, и о стыде, и о страхе.
Вскоре у него появилось собственное место за столом и табличка, правда, пустая: имени своего Повешенный так и не вспомнил.
— Просто у них тогда были очень сложные и неблагозвучные имена, — объясняла Эмили всем и каждому.
Она же взяла на себя труд представлять Повешенного новеньким.
— Это Повешенный, — говорила она и гордо добавляла: — Я его открыла. Не обращайте внимания, он с этим черепом не расстается. Совершеннейший чудак!
И все соглашались: дескать, каких только чудачеств не встретится в мире.
Новички приносили рассказы, а одна — бледноликая Мари со сложной фамилией, которую писали через черточку — светящийся камень. От камня разило смертью, но Эмили вновь лишь посмеялась:
— Это прогресс! Просто поразительно, до чего же вы скептичны к прогрессу! — сказала она и стала заглядывать к Мари на чай.
У Мари имелся муж, столь же бледный, как она, и светящийся, как камень. Он страдал мигренями и редко выходил из дому, появляясь лишь на обязательных чаепитиях.
— Признаться, я представлял это место несколько иным, — как-то заметил он, ни к кому не обращаясь.
— Место чудесное! — поспешила заверить Эмили. — Я вот ни капельки не жалею, что приехала сюда. Вы представляете, я ехала еще на дилижансе! Это был настоящий ужас, я вам скажу. Тряска, тряска, тряска… я думала, что меня на косточки растрясет.
Повешенный встал.
— А уж про то, что с багажом творится, и говорить не стоит. Моя коллекция прибыла в совершенно отвратительном состоянии…
Он шел быстро, и сухая трава хрустела под ногами.
-… две недели я занималась только тем, что чинила…
Дорога лежала. Две половины Великого Змея, деревянными ребрами вросшие в землю. Они отражались в небе, прокладывая тени по облакам, сминая твердь и перечеркивая солнце.
— Хьёртримуль! — крикнул Повешенный. — Хильд! Я помню ваши имена!
Раздавленное солнце смотрело вниз.
— Саннгрид! — крик, исходивший изнутри, тревожил копье.
Оно ворочалось и стучалось о ребра, совсем как язык церковного колокола. И каждый удар обессиливал Повешенного. Последнее имя вырвалось хрипом:
— Свипуль…
Он упал на землю, но та была холодна, и лишь песок сочился сквозь пальцы, черный и густой, как кровь.
— Я помню, — прошептал Повешенный, касаясь дыры в боку. — Я помню…
— Тогда покоя вам не видать, — сказал светящийся муж бледноликой Мари, подавая руку. — Слышите?
Металл плакал и рвался на свободу. Раскачивались шпалы, и корни их раздирали мертвую плоть незнакомого мира. Привычный страх сковал Повешенного, и даже копье внутри затихло.
— Все меняется. Время идет…
Муж Мари, повернувшись к Зверю спиной, зашагал прочь. Повешенному остались слова.
— Время идет.
Зверь пролетел, обдав жаром и вонью.
— Время уходит.
Рев чудовища оглушил. Но теперь Повешенный знал, что делать.
— Но это же вздор! И нелепица! — Эмили бежала, но все равно не успевала за Повешенным.
— Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель.
— Никто не погибнет! Никто, слышите вы, невозможный человек?!
— Окропим ее кровью. Накрепко ткань стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны…
В руке Повешенного лежало копье. Его острие, вырванное из тела, сияло, как в первый день своей жизни.
— Сделаем ткань из кишок человечьих; вместо грузил на станке — черепа, а перекладины — копья в крови…
— Как по-варварски мило! Да постойте же вы!
Нельзя. Лыжами моря качалась земля. И небо, спустившись ниже, открыло удару мягкое брюхо. Нужен один лишь, но меткий. Насквозь прошить бы палаты луны, вывалить туч требуху.
Это место не помнит дождей.
— … гребень — железный, стрелы — колки; будем мечами ткань подбивать!
Чудовище слышало вызов и приняло его.
— Ну что же вы такое делаете! — воскликнула Эмили, но ступить на пути не решилась. — Вас попросту раздавит.
Звук летел по металлу, но теперь в нем Повешенному слышалась не боль — ярость.
Скрежет. Стон. Вой.
Запах гари.
Пощечина ветра и вкус жизни на губах.
Горизонт растягивается, становясь тонким, как лезвие, и пропадает…
— Смелость лучше силы меча в битве героев, — сказал Повешенный.
Паровоз летел, и косы дыма свивались над массивной его головой. Они уходили в мягкотелое небо, и казалось, что это оно держит зверя на привязи.
Мигнул и вспыхнул яркий свет.
— … доблестный муж одержит победу мечом ненаточенным…
Повешенный прицелился.
— Смелому лучше, чем трусу, придется в играх валькирий.
Воздух исчез, пропуская копье.
— … лучше храбрец, чем разиня испуганный, что б ни случилось…
Чудовище улыбнулось.
— Водан!
— Викар, — услышал в ответ Повешенный. — Время ушло.
Оно промчалось сквозь него, сжигая, но не дотла. Оно вернуло боль и забрало страх.
Оно превратило веревку обратно в телячьи кишки, а копье — в камышинку. И верно, дерево, разрубленное молнией, вновь было можжевеловым кустом.
Только дорога осталась прежней.
— Все равно это было сущим безумием, — сказала Эмили, обмахиваясь шляпкой, словно веером. — Но я буду рада, если вы, наконец, успокоитесь. Я вот подумала и взяла на себя смелость заказать костюм… конечно, в костюме вам будет несколько непривычно, но надо же когда-нибудь прогрессировать!
— Принеси мне веревку, — сказал Викар Повешенный старухе. — И копье.
— Время ушло, — предупредила она, доставая очередную скатерть, черную, словно сотканную из вороньих перьев.
— Я не ушел.
Она кивнула и, откинув вуаль, добавила:
— За городом есть дуб.
Повешенный с трудом дождался среды. Он попрощался с Эмили, оставив ей череп — вот уж глупость и ретроградство! — а за помощью обратился к бледноликому супругу Мари.
Дуб стоял именно там, где указала старуха. Он был огромен и наг.
— Я вам завидую, — сказал Пьер — Повешенный все-таки прочел имя на карточке — примеряясь к копью. — Вы точно знаете, что делать. А я… я еще не решил. Я не хочу забывать, а помнить с каждым днем все более мучительно.
Повешенный встал на стул и просунул голову в петлю.
— Остается надежда.
Стул исчез. Петля обвила горло. А копье пробило бок, выпуская кровь, черную и густую, как песок.
— Водан… — выдохнул Викар, и призрачные крылья коснулись лица, даря упокоение.
Время забрало его с собой.
________
Были использованы: Виса ярла Оркнейских островов Рёгнвальда Кали, Драпа о Снефрид Харальда конунга, Старшая Эдда (Песнь валькирий).
© Copyright: Екатерина Насута Август 2014
Свидетельство о регистрации: №14072575771913
«Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.
— Вздор какой, — сказала Эмили, отрываясь от наброска. — В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор».
Я до этого не нашел, что она его рисует. И она что, читает его мысли?
Вообще по этому рассказу у меня есть чудесный отзыв, где раскрывается почти все.
Расск конкурсный, на фантлабу писанный анонимно. Поэтому довольно чистый эксперимент был по пониманию сути читателем, к мифологии не адаптированным.
Это я к тому, что могу привести, если интересно. Там очень близкое к моему видение.
Все же хочу выяснить то, что не понимаю.
«Повешенный видел дорогу. Она больше не походила на мечи великанов, но скорее — на Ёрмунганда, разделенного надвое. Кости Великого Змея держали мир, но Повешенный слышал, как стонет земля под тяжестью его.
Наверное, ему было жаль землю, как жаль и самого Змея. Половины его бежали друг к другу, но, распятые на костылях, не сталкивались.
— Вздор какой, — сказала Эмили, отрываясь от наброска. — В ваших мыслях совершеннейшая сумятица и ненаучный вздор.
Окинув композицию критическим взглядом, она переставила микроскоп поближе к Повешенному».
Повешенный видит дорогу. Он у дороги. А затем — Эмили переставила микроскоп ближе к Повешенному. Получается, Повешенный у нее пьет чай и она пишет его портрет.
Прежде всего, я хочу признаться – в оценке этого рассказа я могу быть пристрастен. Дело в том, что скандинавская мифология является моим слабым местом ещё со школьной скамьи. И годы вовсе не погасили моего интереса — теперь он, правда, лежит в стороне от литературы. Вернее, лежал. До того, как в один прекрасный вечер мне не попался рассказ с не очень-то понятным названием «Время ушло».
Так поражает молния, внезапно ударившая с чистого неба, так бьёт в грудь самоуверенного Трима Мьёльнир. Я долго сидел, пытаясь понять — не разлетелись ли кости моего черепа по комнате? И вовсе не удивился, случись оно так. Рассказ взрывал. От первого и до последнего слова, от образа Повешенного, пронзенного копьём — до скарабея, прячущегося под шпалу… в Америке, где, как известно, скарабеи не водятся.
Со скарабеев я, пожалуй, и начну. Тем более, что предстающий перед нами скарабей не простой, а священный. Scarabaeus sacer. Ну да, тот самый, что давным-давно служил древним египтянам символом созидательной силы Солнца… и возрождения в загробной жизни. Возрождение, оно вот, тут как тут — стоит покачиваясь, смотрит на нас, как будто это из нашего живота торчит обломок копья, а на шее затянут обрывок удавки.
Знакомьтесь, это Повешенный. Общего с Воданом-Одином у него немного — первая буква имени да то, что оба висельники. Не будем заострят внимание, почему решил повеситься верховный скандинавский бог (желающие могут ознакомиться с этим моментом его биографии самостоятельно), а вот конунг Викар вздернулся из-за того, что означенного Вотана обманул. Вернее, сам Викар думал лишь разыграть спектакль, поэтому вместо веревки у него были кишки теленка, а роль копья, котором скандинавы добивают повешенного, выполнял камышовый стебель. Однако, Вотан шутки не понял (а может быть, сам захотел пошутить), поэтому в последний момент превратил телячьи кишки в веревку, а камышинку — в копьё. Естественно, Викар подробного пережить не смог, что Одину и надо было — одно слово, Бельверк.
Но в XIX веке Викара угораздило ожить. Неясно, правда, было ли это возвращение к жизни в обычном мире, только спустя без малого тысячу лет, или же Викар оказался в мире загробном, просто до чёртиков напоминающем Америку того же XIX века. Лично я склонен отдавать предпочтение последней версии. И вот почему.
Во-первых, скарабей символизирует возрождение в загробной жизни, но никак не воскрешение (здесь был бы уместней лотос). К тому же, откуда скарабею вообще взяться в Америке? Разве что он выполз из мира мёртвых…
Во-вторых, кроме скарабея, непонятно каким ветром занесло в Новый Свет чету Кюри. Да, действительно, Мария Склодовская-Кюри (вот она, «сложная фамилия через черточку») бывала в США и даже дважды, но уже в немолодом возрасте и — главное! — после смерти мужа. В то время как мы видим Пьера живым, хоть и терзаемым мигренями. Мигрени эти, кстати, прямо намёк на причины его смерти — колесо экипажа, под который угодил Пьер, раздавило ему голову. Но на мертвеца он не похож, хотя лучше других находит общий язык с Викаром и даже помогает ему.
В третьих — и это будет самым весомым аргументом (весомым в своей простоте) — хоть в Америке, хоть в Европе, хоть на Земле Франца-Иосифа, поезд никогда не проходит сквозь человека, не причиняя вреда! А Викар, хоть и щеголяет с пронзившим его копьем, на призрака всё-таки не капли не похож.
Тут, правда, остается вариант, что конунг-висельник угодил в Утгард — но в Утгарде бессильно власть асов. Впрочем, в качестве рабочей версии можно предположить, что после кое-каких (как же всё-таки не хватает курсива) изменений наш мир — или отдельная его часть — соединились с «внешним миром», но мне лично в это верится слабо.
Гораздо более правдоподобным мне кажется, что мир, описанный в рассказе — мир наш, но для Викара ставший загробным. Рагнарёк здесь давно отгремел, но вовсе не так, как пророчила вельва Гримниру — боги пали вовсе не в битве с инеистыми великанами, на поле Вигрид явилась более несокрушимая сила. Прогресс. Эта сила легко смела асов, но человечество не привыкло, чтобы святом место пустовало, поэтому взамен старых богов на престол утвердились боги новые — боги научно-технического прогресса. Попроще — телеграф, телефон — и помогущественней — Электролитическая диссоциация, Реактив Гриньяра, Внеклеточная ферментация.
Совершенно естественно, что Викар не находит себе места в подобном мире. Для него всё это стремление к прогрессу ничего не значит, он ясно видит, что человечество, избавившись от одних чудовищ, поспешило наплодить себе других, уже рукотворных, перед которыми и пребывает в страхе и трепете. А мир Викара мёртв, боги уничтожены или чудовищно изменены действием мутагенов. И можно сколько угодно звать валькирий — теперь их имена обратились в набор бессмысленных звуков. Время ушло.
И Викар-висельник спешит вслед за ним. Но кем он станет — пригоршней праха на кургане веков или новым асом асов — мы не узнаем никогда.
Со вторым вопросом — не отвечу, надо перечитать момент.
«Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные балки, служившие опорой».
Балка — это то, что сверху. Под рельсами, понятно, шпалы. Или брусья. И они служат не опорой (опоры — это столбы, быки...), а основанием. Т. е. предложение должно звучать так: «Он долго разглядывал металлические полосы, подобно двум мечам пронзившие горизонт, и деревянные брусья, служившие основанием». Слово «шпалы» Повешенный не знал, раз он рельсы называет «металлические полосы».
Проблемных мест немного и, если их отладить, то получится почти идеальное произведение. ))
А в строительной терминологии балка — аккурат для опоры.
В то же время брус — это стержень, балка, обычно круглого или прямоугольного сечения.
Вообще здесь тонкий вопрос. Вроде бы и нужно что-то исправлять, но опыт подсказывает, что вещи, которым больше года, трогать категорически нельзя. Автор слишком меняется.
И еще. Предложение никому ничего не должно, тем более звучать. Оно может или так, или иначе, или в третьем варианте. Но будет ли третий лучше первого или второго?
В данном случае я не вижу существенной разницы.
Брус — это то, что может быть и балкой и лагой и столбом… Брус — это название материала. Балка — это элемент конструкции. В вашем предложении грубая ошибка. Вы можете защищать это предложение, которое вышло из под вашего пера )), но оно режет слух своею ошибкою.
Также отрицательно влияют и «разломы» в тексте. Один из них я привел. В том случае два варианта. Если Повешенный видел дорогу из окна дома Эмили, то следует просто написать: «Повешенный из окна видел дорогу...». Тогда не возникает вопросов далее по тексту. Если он видел ЖД до того, как пришел на чай, надо указать — вот они уже пришли к Эмили…
«Вообще здесь тонкий вопрос. Вроде бы и нужно что-то исправлять, но опыт подсказывает, что вещи, которым больше года, трогать категорически нельзя».
Здесь вопрос в том, что трогать? Полностью согласен, если правят лексику, стилистику, поведение героев… Но ляпы необходимо править всегда. Я у Г. Чарказана в его «Горьком запахе полыни» нашел около восьмидесяти ляпов. Если их исправить, то было бы замечательное произведение. Но автор себя повел также, как и вы, но еще и по-мужски — грубо.
Конечно, читатели, особенно читательницы, могут не увидеть ляпов. Хотя «разломы» сильно отвлекают от прочтения текста и рассеивается внимание. Это не идет на пользу произведению.
Если вам интересно, я могу указать на все проблемные места. Но, похоже, вы не настроены править текст. Нет необходимости. Я понимаю.
Одна писательница меня поразила следующим высказыванием: «Меня не интересует судьба моих произведений. Я тотчас забываю о них после издания». Это ужасно.
И в конец: я предлагаю не править текст, а убрать ляпы. Это разное. Замечательный текст останется, но уже без ляпов.
И еще. Если автор не обращает внимания на ляпы, то он сеет их во всех своих произведениях. Это аксиома.
Я вот не могу понять, то ли мир вокруг меня какой-то нервный, то ли я перепила валерьянки, но вот как-то странно получается. Я говорю одно, а люди слышат другое и начинают злиться.
С чего вы взяли, что женщины готовы простить больше ляпов, чем мужчины? Читательницы порой куда более требовательны, нежели читатели. А на фантлабе, для которого и писался расск, их точно меньшинство.
Но дело в ином.
Я за свободу воли. И моя свобода никак не ущемляет вашей. Я не понимаю, зачем вам нужно мое согласие? Или как моя фраза о том, что я не люблю возвращаться к старым произведениям, ограничивает вас в разборе?
Когда я хочу сделать анализ, половить блох в чьем-то рассказе, вытащить ляпы, я это делаю. И мне глубоко все равно, как потом поступит автор — будет править, не будет, отправит мой разбор в мусорное ведро или свой рассказ туда же.
Я глубоко эгоистичное существо. И если лезу куда-то, то для удовлетворения собственных потребностей, а не из желания что-то усовершенствовать. Если желание и есть, то оно опять же мое, локальное, автора никоим образом не задевающее.
Да я совершенно спокоен. Просто еще не встретил ни одного автора, который сказал бы (не только мне): — О, блин, спасибо за подсказку. Я и не заметил ляпа. Лишь Анатолий, по-моему, принимал поправки с благодарностью.
Согласие нужно для того, чтобы мне не делать дурную работу. Если вам это интересно, то можно работать. Если нет — тогда ваш вариант — написал отзыв, и забыл. )) Но уже согласие не нужно.
Ради бога, Катюша, вас читают — и хорошо. А насчет дамочек (девушек) вы напрасно. Как раз они в меньшей степени различают опоры, балки, а тем более лаги. И смысловые «обрывы», «пропасти» в тексте они, в силу эмоционального восприятия, могут также свободно пропускать. Я имею в виду массового читателя, а не тех, кто читает вас на интернет-площадках.
Сам решит.
Вообще я перевариваю все разборы медленно, по 2-3-4 дня. Мне нужно оценить и определить, насколько мое видение совпадает с видением разбирающего, что в тексте изменится, как оно отразится…
В спорных моментах я советуюсь. У меня есть знакомые редакторы и корректоры, филологи, которые способны прояснить тот или иной вопрос.
Что про девушек… все же я против обобщения по полу. Для дамочек как явления этот текст не предназначен. А в остальном — любой человек индивидуален, что и сказывается на восприятии.
Ляпов мне в этом тексте натыцали в свое время, начиная от мифологического плана, заканчивая конкретными вещами. Кое-что исправляла, с кое-чем не соглашалась принципиально.
Исправить-то просто. Файл открыл, словечки передвинул. Куда сложнее понять, надо ли исправление. Вот на это у меня уходит очень много времени.
Кстати, редактор может и не отличать балку от лаги.
Девушек никто не обобщает по полу. Есть такая наука (хоть и обыденная) психология, которая проводит разницу между эмоциональным и рациональным. Почти все дэушки, а также мужчины с женским типом психики поступают именно так, как я описал. Конечно, это в общем. Отдельная женщина и отдельный мужчина могут не вписываться в общие правила.
Меня удивляет не то, что просто исправить «словечки», а отрицание явного ляпа. Это я уже говорю в общем, поскольку вы не одна в такой реакции. У Чарказана из бура, винтовки времен хрен знает какой войны, духи убивают в Афгане советских воинов с расстояния четырех километров, хотя дальность полета пули не больше трех км. И автору хоть бы хны.
Х-хых… ))
Отлично выражен символизм. Хотелось бы всё понять. Совет: поменьше символов и опуститесь до нас, простых смертных. Как бы, попонятнее хотелось бы.
Может быть оставить 10% мифического в 90% реальности?
Произведение ещё интересно тем, что оно не стремиться довести некую мысль до читателя. Оно как абстракционизм в живописи. И всё же некая интрига прослеживается: ведь, не просто так Повешенный встал и научился ходить? И что нас ждёт в конце — он снова повесился… Почему?
Реплики, которые должны означать что-то большее. «Время», «время ушло»… Может быть, философское? в более широком контексте?
Есть такая сказка для детей «Маленький принц» Антуана де Сент-Экзюпери. Там тоже весьма философские, я бы сказал глобальные мысли высказываются ребёнком в самом простом и реалистичном контексте. И всё же сколько в них глубокого смысла, если оторваться от контекста сказки. Хотелось бы и вам пожелать писать так, чтобы было всем понятно.
Я просто не думаю о том, что и где будет понятно, а что нет. В современном мире любой человек имеет доступ к огромному объему информации. И если возникнет вопрос, то найти ответ на него просто.
И да, рассказ — поклон мой северным богам, чье время ушло. И да, знание мифологии, хотя бы минимальном уровне, не помешало бы. Во всяком случае, получили бы ответ на вопрос, почему конунг повесился.
Собственно в этом и заключен внутренний конфликт. Некогда некий конунг на букву В. обещал принести себя в жертву Одину, да после струсил. Только Один к таким шуткам не привык, и ягнячьи кишки стали веревкой, а тростниковый стебель — копьем. Но поскольку эта жертва была все одно вынужденной, то и конунг не нашел посмертия. Так и был вне времени, пока сами боги не исчезли.
А повесился он вновь сам, во-первых, выполняя обет. Во-вторых, сам Один некогда провисел на древе мира девять дней. И эта жертва сделала его по-настоящему богом…
Это так, утоляя ваше любопытство.
Я поняла, что не знаю чего-то важного для понимания этого произведения. И о да! Комментарии все поставили на свои места. Я пожалела, что не сильна в данной мифологии, это скрылоот меня большую часть задуманных смыслов. Жаль. То есть произведение все же рассчитано на читателя подготовленного.
Своеобразная манера подачи информации характерна скорее для поэтического жанра, что в данном случае совершенно не противоречит истокам Вашего произведения. Поэтому я бы его отнесла к поэзии (да простит меня Александр Великий Новиков ))) и тогда уже простительны эти некоторые нестыковки, и выверты сюжета. Тогда все закономерно. Ляпы… Да. Несколько мест меня смутили несоответствием рисуемых воображением картин ( а я же ведь что-то рисую в своем воображении, когда читаю) и задумкой автора. Балки туда же. Да, меня они тоже… Задели)))
При всем этом, произведение меня зацепило. Финал сильный и исключительный. Этакий яркий аккорд!
Спасибо Вам!
С уважением, Екатерина.
Хороший бред написать не так и просто )
Грубая ошибка. Получается, в поэзии ляпы допустимы. Ляп и в поэзии ляп. И нестыковок в поэзии не должно быть. Фантазия, если угодно — шизофрения, не могут иметь нестыковок. Иначе это уже бред, отсутствие смысла.
Про ляпы на портале много написано.
При чем здесь мое мнение? Если я окочурюсь, о ляпах перестанут говорить? Один я на них внимание обращаю?
Цеплять-нецеплять — это для читателей. Согласен. Читатели даже могут не замечать нестыковок, или прощать их автору в обмен на торчок от произведения. Это реальность. Но критик не может проходить мимо перечисленного.
Екатерина Насута, перечитал пару раз, ваш рассказ и показался мне немного сложно написанным.
1)Почему Одина Викар так далеко от родины? Почему он вернулся к жизни в Америке? Я так понимаю что вся его образно выстроенная дорога с дерева на дерево, это просто иллюзии. Чаепитие, Эмилия Хандервуд, Кюри, поезд…абсолютно всё дымка его же собственного бреда. Зачем писать: сложная фамилия через черточку, если имеется ввиду Мария Склодовская-Кюри?
2) «а шею обвивала толстая веревка, хвост которой спускался до земли и волочился, оставляя преглубокий след.» это как? Что же там за веревка то такая, что аж в земле не просто глубокий след оставлял, а «преглубокий след» то есть глубочайший. (Прямо цепь, но даже цепь бы так не смогла)
3) Они кружились, не смея подступить ближе, но не находя в себе сил бросить добычу. – данное предложение так и просит продолжение, такое ощущение что оно не завершенное.
П.с. хотя стиль написания самого рассказа, довольно впечатляющий, всё же …после нескольких раз прочтении у меня остались отрицательные ощущения. Первый раз – просто сложно читалось, второй раз уже вникнув, пытался увидеть смысл – коего так и не увидел. А то что вы сказали, что Викар своим вторым повешениям таким образом освободился, выполнив обед… лично в тексте я это никак не уловил, прочитав его даже в третий раз. То есть даже зная мифологию, возникают вопросы, при чем тут поезд, Америка, при чем тут Кюри, Эмилия.
Если в начале Викара пробудили вороны, но он телесен, тогда почему поезд его не сбил? Если поезд был иллюзией, а Викар был призраком, то при чем тут Вороны в начале, которые олицетворяют проводников в загробный мир. Да и временное расстояние… всё же я склонен считать, что всё было просто галлюцинацией самого Викара с самого начала, но тогда выполнил ли он долг? Или просто вновь утонул в тумане забвения вне времени?
Короче много вопросов. Текст должен все же немного давать ответ, а не отсылать человека к гуглу.